Вторник, 01 марта 2016 00:00
Оцените материал
(0 голосов)

ОЛЬГА АНИКИНА

ЗОЛОТАРИДЫ
рассказы


ЗОЛОТАРИДЫ

Все мы, и пятиклашки и малышня – жили в «Дзержинце» только один сезон, то есть, учебную четверть, а они оба, Золотарёв и Золотарёва, работали здесь всегда. И летом, и осенью, как сейчас, и даже зимой, когда море было уже холодным и в нём нельзя было купаться. Всё равно школа была открыта, и лагерь принимал детей со всего Союза.

Когда дома шли разговоры о том, чтобы отправить меня к морю, я даже и не поняла, что Евпатория – это город. Я думала, эта Евпатория – такое учреждение, большая специальная лечебница возле моря. А тут – надо же, даже на карте она есть, и построена не Советским Союзом, а какими-то древними царями, греками и скифами. Керкентида! Царь Митридат Евпатор Четвёртый! Екатерина Вторая! Золотарёвы Татьяна Николаевна и Александр Викторович!

Жили мы в двухэтажных корпусах, в комнатах по десять кроватей в каждой. Кровати стояли в два ряда, деревянные. Море было далековато от корпуса. Но я, после отбоя, лёжа – вторая от двери в левом ряду – часто придумывала, как будто ночью, тихо, когда все спят, море вспенивается и заполняет берег, парк и дорожки, да и сами корпуса, и вот наши кровати – не кровати уже, а лодки, качаются на приколе, стукаются бортами друг о друга, опускаешь руку – а пола-то нет, там холодная водичка, водоросли и скользкие рыбки, рапаны и мягкие, словно вспухшие от воды деревянные щепки – может, даже остатки древних кораблей. А в вожатской комнате, за стенкой, раскачивается кровать-лодка наших воспитателей, и они лежат на её дне, обнявшись.

Утром по расписанию у нас были лечебные процедуры и купание. Днём, после сончаса – три-четыре урока, основные по школьной программе. Потом нас вели на ужин. Были и мероприятия – смотр военной песни, например. Или поездки в колхозы на сбор урожая. Все эти развлечения устраивали нам воспитатели. Золотарёвых мы называли «по-местному», по-гречески: Золотариды. Если бы греки не проиграли войну скифам, а те османам, а те – русским, то Татьяна Николаевна и Александр Викторович, наверно, так бы и звались: Золотариды. Они были – наши боги, а может, титаны или цари, они сопровождали нас всюду и пытались влезть во все наши дела, а мы прятались, носили в головах, а иногда – подмышками свои тайны размером с печенье или с кусочек хлеба. Тайны прятались под матрац или в наволочку, но боги были вездесущи и всегда точно знали, в какой лодке-кровати спрятана заначка.

Ещё я помню поездку на бахчу. На огромных полях, в траве и росе, под солнцем, лежали, благоухая, опрокинутые лицом к солнцу дыни и арбузы с гулким звоном внутри. Каждый арбуз – тёплый, как будто живой – такой круглый толстый неподвижный зверь, живущий в листьях, лежащий, прижавшись к земле бледной плоской щекой. Он дышит в траву и молча о чём-то думает внутри своей гладкой головы. Пуповина, которой он привязан к корню – иногда зелёная, а иногда уже совсем сухая, коричневая. Он отпочковался от стебля и хочет свободы. Ты срываешь его и несёшь в большую кучу на краю поля. Оттуда его когда-нибудь заберёт глухо урчащий грузовик, а сейчас круглые плоды лежат, как пирамида, под солнцем – небольшая, но почти египетская, пирамида, а мы – рабы в набедренных повязках, сделанных из сброшенных с плеч курток, бегаем по полю в одних футболках – почти октябрь, но жарко, жарко! – и таскаем к этой зыбкой конструкции большие тёплые головы, сорванные с земли. Одна пирамида, выросшая над полем – зелёного цвета, другая – жёлтого. Дыни и арбузы.

Ни у кого не оказалось ножиков – Золотариды отобрали у нас все острые предметы ещё в начале сезона – а так хотелось попробовать на вкус все эти ягодо-фрукты. Татьяна Николаевна подошла к галдящей группе девчонок и, улыбаясь, со знанием дела, кулаком с размаху расколола маленькую жёлтую дыньку. В том было что-то первобытное, взмах и звук лопающейся кожуры, хруст плода. Я помню и сейчас: берёшь в руки дыню, тяжёлую, покрытую шершавой коркой, похожую на растрескавшийся сосуд, драгоценный, древний, кладёшь на землю, со всей силы размахиваешься и – по продолговатому телу дыни проходит дрожь, и липкий сладкий сок течёт из трещины. Разъединяешь половинки, и вот уже руки, по локоть, облиты нектаром и амброзией. Каждую половину нужно ещё раз разломить, а дыньку поменьше – ту можно даже вывернуть наизнанку, и – вот оно, ты ныряешь во влажную ароматную мякоть, зарываешься в неё лицом, глотаешь, пьёшь сок взахлёб. Медовые капли текут у тебя по лицу, по рукам, по шее, затекают на грудь под футболку, ты размазываешь их – всё равно, пусть, пусть! Это солнце течёт у меня по рукам, это его я пью из осколков разбитой амфоры.

Час спустя под ногами уже валялись разбросанные обкусанные корки, жёлтые и зелёные, с остатками розовой и белой мякоти. Колхозники оказались щедрыми: дыни с арбузами можно было есть, пока не лопнешь – и мы наедались ими впрок, наполнялись божественной пищей, соловели под высоким крымским солнцем. Можно было стаскивать арбузы и дыни в автобус, сколько сумеешь унести. Можно было завалиться на спину, в траву, лежать среди не сорванных ещё плодов, прижаться затылком к твёрдому круглому боку и смотреть в небо, как будто ты тоже арбуз. И так валяться, пока не затечёт спина.

Пришло время уезжать с бахчи, но Золотариды куда-то пропали. Два автобуса уже стояли возле поля, и, вроде бы, никто никуда не спешил, но все понимали, что почему-то отъезд затягивается. Кто-то из мальчишек по секрету сказал, что на соседнем поле, куда нас не пустили, совсем недалеко, за продолговатым бревенчатым складом, растут какие-то совершенно чудесные белые арбузы с фиолетовой мякотью. Пока воспитатели не объявились, мы побежали туда – сорвать хоть парочку и взять с собой в лагерь.

Мы добежали до склада, мальчишки свернули на дальний угол запретного поля, а я хотела было забежать с другой стороны, в обход строения. Я бы выскочила из-за сарая на просеку и сорвала бы самый большой и красивый белый арбуз. Но вдруг я услышала голоса взрослых и остановилась. За строением кто-то был. Там стоял некто, и он не просто там стоял, а разговаривал, вернее, кричал на кого-то, а тот, другой, даже не оправдывался, а просто тихо что-то отвечал.

– Как ты могла это сделать! … Зачем! За что! Да это не было бы проблемой! Да какая разница! Какая теперь уже разница! … Ты понимаешь, что это – конец! Да, именно конец света. Для меня! Для меня это конец света! Понимаешь ты это, дура? Что?.. Нечаева! А ты что здесь делаешь?!! А ну быстро марш к автобусам! Я сказал!

Последняя фраза была обращена ко мне: Золотарид стоял напротив меня, красный и злой, с мокрым лицом, наверное, он был весь тоже в арбузном соке, а его жена стояла рядом и тоже смотрела на меня. Он орал так, как будто я была самым ужасным на свете преступником.

– Александр Викторович, я хотела…

– Я сказал, все по автобусам, Нечаева! Все! Быстро! По автобусам! Твою мать…

Я разворачиваюсь, изумлённая и испуганная чем-то, спотыкаюсь, бегу обратно и кричу:

– Витька, Мишка!.. По автобусам, уезжаем!

– Уезжаем!

Они бегут, и я бегу, и у них прекрасные белые арбузы, целых три, а у меня ни одного, и я выпрашиваю у мальчишек один, а они дразнятся и не дают мне ничего, только хохочут и обзывают меня шваброй.

– Уезжаем!

И мы садимся в салон, душный, раскалённый, и Золотариды пересчитывают нас, а я рассказываю на ухо подружке, что там сейчас было за складом, рассказываю, поглядывая на воспитателя, а он оборачивается и смотрит на меня, оглядывается только один раз, но очень зло, и лицо его – красное и блестящее. И я замолкаю. Потом Золотарид кричит на мальчишек, обещает им, что они останутся без полдника, а те вопят и не слушаются, какой там полдник, когда весь автобус набит лучшим в мире полдником, подарками с бахчи.

Потом автобусы долго едут вдоль берега, и за окнами – синее и жёлтое, только синее и жёлтое. Мальчишки орут, поют песни, хохочут, а Золотарид всю дорогу молча сидит на своём переднем сидении, опустив голову, сидит, сгорбившись, и не оборачивается. Он, наверное, объелся арбузами и спал всё время, пока мы не приехали обратно в лагерь.


ЛУКОВИЩЕ

У неё была такая странная, горькая фамилия – Луковище.

– Только никому не говорите, что вы моя тётя, – когда Лёша мямлил и куксился, его тело делалось угловатым, а лицо мягким и бесформенным. – Я сказал, что вы просто родственница. Дальняя родня жены. Если можно, не распространяйтесь. Без обид, тёть Сань?

Саня улыбнулась. Она не обиделась. Не до жиру, как говорится.

Она вообще, кажется, перестала обижаться. На время или навсегда перестала – неизвестно, но с обидами было ещё тяжелее, чем без них. Так что – спасибо. Приютили – спасибо. Поддержали – спасибо. Не вышло – тоже всё в порядке.

Снег дребезжал за окном, похожий на телепомехи – нервный, горизонтальный, расплывчатый. Снег – был, и Саня – была. И город – был. Геометрические фигуры и точка. Из-за стойки администраторов хорошо просматривался строго огороженный участок сизого неба. Он, казалось, неритмично подёргивался.

Иногда Саня разрешала себе вот так «зависнуть» и почувствовать себя отдельно от всего, что её окружало. Это обязательно нужно было делать: хоть по дороге домой, хоть на работе, хоть за мытьём посуды. Иначе терялось ощущение того, что она живёт. Заставить чувствовать себя живой иногда было очень трудно. Но без этого вообще всё теряло смысл. Оставалась только череда бессмысленных движений, автоматизмы и страх.

Вряд ли сотрудники салона «Автошик» знали, что новый колл-менеджер – Лёшина тётя. Как же неловко было Лёше встречаться в коридоре с Сергей Сергеичем, который, казалось, всегда был задумчив и погружён в себя, но теперь, после того, как тёть Саня получила работу, Сергей Сергеич, кажется, немного усмехался, встречаясь глазами с Лёшей. «Вот засада. Ну всё, я у него под ногтём, – думал Лёша с досадой, – Чёртовы семейные дела».

Клиенты терпели. И южнорусский Санин говорок, и её беспомощность, и ошибки. Менеджер Луковище путала номера заказов. Владелец «Тигуана» приехал ремонтироваться, а его запчастей на складе не оказалось. Владельцу «Киа Рио» пришёл дорогой корейский инжектор вместо дешёвого контрактного – Саня помнила, что нужно перезвонить клиенту, но звонок затерялся. Неизвестно, может, снег тому виной. О записанных на одно и то же время клиентах в «Автошике» уже ходили каверзные байки с присказкой «на грани увольнения».

– Луковище уволят, это просто вопрос времени, – говорили и менеджеры, и мастера, и сменщицы. – У директора кончится приступ милосердия, и всё встанет на свои места.

Сотрудницам, сидящим рядом и напротив, давно было уже ясно, что настал период, когда ничто уже не могло оправдать Санино «раздолбайство». Ни внешность – в свои пятьдесят с небольшим ухоженная Саня была похожа на известную итальянскую актрису, и никто никогда не угадывал настоящий Санин возраст. Нельзя было сослаться и на отсутствие опыта, потому что Луковище работала в «Автошике» уже целых пять месяцев. Что до политики, то постановлением директора год назад на рабочем месте были запрещены беседы о войне, которая сотрясала соседнюю страну. Такие разговоры расшатывали и без того неустойчивую эмоциональную обстановку в коллективе, провоцировали обсуждения на повышенных тонах и взаимную ненависть. Саня была «оттуда». Ей сочувствовали и помогали вещами, но неприкаянность беженки тоже не могла быть оправданием плохой работе. Тем более, что в последнее время в семье у Сани вроде бы всё понемногу утряслось. Ей сделали временную регистрацию, видимо, нашлись добрые люди. И ей самой, и дочке. Полтора месяца назад Луковище стала бабушкой. Значит, и внучке тоже.

О том, куда делся муж дочери, Саня старалась не говорить. Да никто и не спрашивал. Хотя соседкам очень хотелось. Особенно хотелось расспросить Саню о том, почему она с семьёй приехала именно в Петербург, а не в какую-нибудь деревню Александровские Зори, где нужны доярки и фермерши. Поначалу сотрудницы улыбались Сане, пытались её растормошить и вызвать на откровенность, а потом уже и перестали обращать внимания на её чудачества. Неприлично лезть человеку в душу.

Только Сергей Сергеич, Лёша, менеджер Лена и бухгалтер знали о том, что у Сани были проблемы с разрешением на работу. И что трудится она вместо Лены, которая ушла в декрет, но, если судить по бумагам, Лена никуда не уходила. Маленькая бухгалтерская хитрость и согласие обеих сторон, и вот уже Лёшина тётя работает на стойке у телефона, деньги идут на Ленину карточку, но Саня ежемесячно подъезжает к Лене за оговоренной суммой. Сумма меньше официальной зарплаты, но Саня рада и этому.

Может быть, если поискать, постоять в очередях и пообивать пороги, Саня бы нашла себе что-то получше и постабильнее. В «Автошике» знали, что у Сани высшее гуманитарное образование, но о диссертации по Бёрнсу не знал никто, да и слава Богу. Лишнее это всё.

Хорошо, что пошёл снег. Декабрь уже, хватит сырости, а то всю осень мы прыгаем через лужи. И темно весь день, но какая разница, если внутри вообще никогда не светло. Если такая тишина вдруг попалась в руки, что только и заботы, чтобы держать эту тишину и не уронить. И жить с оглядкой на неё. Дома – молчать о самом важном, а на работе – вообще молчать. Невеликая цена за жизнь, если уж совсем честно. Молчишь и молчишь. А что до очередей и бумаг, что до этих длинных чиновничьих столов – то это просто такое упражнение. Отжимание гордости. Сходила за справкой – отжалась. Сбросила полкило. Доказала, что имеешь право жить здесь ещё год. И работать, спасибо Сергей Сергеичу. И Лёше, конечно, тоже спасибо. Вот и у внучки в свидетельстве о рождении теперь будет написано: «Санкт-Петербург». Зять проклянёт, а внучка, всё-таки, может быть, вырастет и вспомнит бабушку. И доброе о ней скажет. Хотя – кто знает, что она там скажет. Может, забудет. Словно и не было на свете человека, который когда-то копался в литературных переводах, а теперь тупо тыкает в кнопки корпоративной телефонной трубки и пытается изображать сотрудника фирмы. Отпечаток, не человек. Луковище, одно слово. А всё равно – не умрёшь вот так просто. Не пускают. Да и рано ещё.

Снег повалил щедро, по-зимнему. Забелил крыши машин, а потом превратил стоянку возле офиса в лежбище белых снулых зверей. Сергей Сергеич вышел из здания, потоптался возле своей мазды, подумал и повернул в сторону метро. В подземке сухо, а сегодня ещё и быстрее, чем на колёсах.

Завтра грядёт совещание директоров, подведение итогов года. Луковище в январе всё равно придётся увольнять. Вернее, сказать ей, что её услуги больше не нужны. Даже не потому, что она не справляется. Просто колл-менеджер Лена собирается вернуться на работу. Непонятно, что там творится у Лены в семье, да и Сергей Сергеичу это безразлично, но, если работник готов приступить к своим обязанностям, несмотря на декретный отпуск, директор не имеет права препятствовать. Лене тоже нужны деньги, и она ни в чём не виновата.

А вот Сергей Сергеевич виноват. Он не может понять, в чём его вина, но уже несколько дней нет ему покоя. Что-то такое ноет и свербит внутри, от чего приходится отмахиваться, выкручиваться и заставлять себя искать во всём позитив, но с позитивом у Сергей Сергеича плоховато получается. Особенно когда в голове вертятся мысли о Сане, о Лене, об этом проклятом Лёше, будь он неладен. О том, что заварушку устроил кто-то там, наверху, а разгребать придётся ему, Сергей Сергеичу. Так же, как разгребают снег вокруг напрочь занесённого и заледеневшего автомобиля.

Хорошо, что завтра обещают конец снегопада. Может, снег растает сам. Хотя в этом тоже нет ничего хорошего – до самого Нового года мы будем опять прыгать через лужи. Прыгать, скользить, поддерживать друг друга и говорить – спасибо. Поддержали – спасибо. Не вышло – тоже всё в порядке.

Прочитано 3188 раз

Оставить комментарий

Убедитесь, что вы вводите (*) необходимую информацию, где нужно
HTML-коды запрещены



Top.Mail.Ru