***

У ЕГЕРЯ

1

Сумерки, загород. Демисезонный лес
сосен и пихт предлагает встать на лыжню;
белка нюхает снег; и в небесный собес
поднимается дух поленьев, похожий на "ню"
Ренуара; дух очага, самогона, собак;
егерь, вернувшись с разъездов, поет э-ге-ге
в сумрак опушки; жена молодая никак
не доберется сюда; и - сливками на твороге -
глянец фонарный блестит на снегу, маргинал;
снегирь - гранатовым зернышком, дятел стучит
"зингером", прошивая кору; и ложатся в пенал
оврага тени дерев; и поленья толпятся в печи.

2

Снег, как всякое большинство, диктует права
и вкусы на цвет, на местность, блюдет устав;
по-лисьи искрится наст, и в печи татарва
поленьев мычит на монгольском, гореть устав.
Вне ограды - зга и декабрь, и свист
некоего соприсутствия, но не видать лица;
Вдоль следы, поперек, поляна - маршрутный лист,
столько следов, что не вставить свово словца.
Вне ограды - зима, а в ограде - свет,
желтый (ромбом) и бледный, как чай спитой.
Выбора времени года и жизни - нет,
и тропа, не сужаясь в точку, выглядит запятой.

2007

***

ПОД РОЖДЕСТВО

Макабр декабря, и неба платок носовой
в подтеках, разводах - твоим акварельным
затеям под стать; бесснежно, и нежно, по бросовой
цене продают блестящую дрянь из параллельного

мира шаров и бенгальских искрящих котов;
кокаин завезут из Мукачево в виде снега,
либо стирального порошка, таможенник первый - готов:
как обморок - выстиран и в потусторонней неге

облачный облик этого сына нивы и хаты;
никто не работает, кроме транспорта и кабака;
тягучее предрождество, как лукумы-рахаты,
можно замазывать щели в зубах пока.

Я любил эту выверенную суету отбора
подарков рождественских, точно тайный
буравишь подкоп к Новому году; у всех заборов,
на всех углах - вповалку тайга: не та, не

из атласа географии - ближе: Хмельницкий, Карпаты;
зеленое до синевы воинство лап и стволов;
повсюду несет шашлыком, подгорают купаты,
морозит, развозит, и тяжко из-за столов

людям подняться, искать каких-то путей
в родную сторонку, с сосною-елью под мышкой…
Декабрь вращает глазами, дивясь вокруг пустоте,
и люди дуреют от алкоголизма, растрат и изжоги с отрыжкой.

***

2007

СОНЕТ

Памяти И.В.

Во сне - снега, и заметенных га
кипящий холод; не ступай, нога,
по мраморному моргу декабря -
испепелишься задарма и зря.

Пурга над полем, как факсимиле
далеких сих, что были на земле.
Что помнить их, зачем им наши сны?
Их души охладели и ясны,

как силуэты ясеней и лип
на зимнем горизонте; всякий всхлип
о них - уступка: как небытию,

так и фантазиям о нем; их путь
не нашею верстою простегнуть,
и прошлое - короткий миг отплытия.

***

МАЙЯ

"Ломали старый деревянный дом…"
А. Тарковский

Заваленный снегом двор, как кладовая бельем.
Оконный скошенный свет и ветки на нем,
продолговато движется кот - не кот, а былье.

Картинка - того - сюрреализм румынский,
простыни всех мастей, собакины миски,
и скрюченная лоза - радикулит с мениском.

Летами липа дурманила всех подряд,
аж зацветала скамейка и с нею камрад,
в тельняшке и на протезе, напившись и рад.

Здесь и жила твоя бабка, умна, как сова,
она помнила жизнь, и этим была жива,
когда б не давленье и тягостная голова.

У ней водились коньяк, домашняя выпечка,
старый такс под столом слушал на цыпочках
звон цепочки дверной и брыли выпачкав

в молоке и каше; там сомовские пруды,
вытекая из рамы, манили взглянуть туды,
и акварель плескалась живее воды.

Еще там в углу топтался дубовый комод
с зеркалом - словно раскрыты глаза и рот,
утварь и мы в нем плавали взад-вперед.

Эту комнату звали "аквариум" мы,
расшатывая диван до полутьмы,
и, одолжившись, сбегали в заметы зимы.

Все это кончилось разом: идя под снос,
дом приосанился, точно бы он подрос,
и поглядел прощально на крап берез,

через дорогу, туда, где в грузовике,
отбывала, точней - уплывала, как по реке,
бабка на новое жительство; невдалеке,

за десятью кварталами, где ее
вскоре окончилось тихое бытие,
и на надгробье осыпался в имени "йот".

И, из своих палестин приехав сюда,
ты не нашла могилы - ее вода
забрала и покрыла, раз и навсегда.

2007

***

СЕВЕРО-УНДИНСК

1

Движение по реке, с леерным тросом в руке.
Заводь и ивы вокруг - некий пикет
памяти всех ундин этих шепотных и камышовых
мест, перебравшихся в тину прямо с дешевых
матрацев здешних гостиниц, с перин усадеб;
сказывали, что никто не дожил до свадеб.
Местный фольклор здесь не героичен, а
женственен, то есть - не эпос, да и вода черна.
И город, как многие, что вдоль рек, живет
тем, что блажит на закате, крестится на восход.

2

Вода, рассекаема носом катера, схожа
с седыми усами; в заклепках кожа
бортов напоминала зараз ветрянку и оспу,
и дизель настырным богом, гефестом, без просыпу
ковал свои мили, сбивая масштаб версты;
мосты надвигались, как шляпы, либо разверстые
зубные протезы; и берега одесную
крутили хронику про сторонку лесную,
ошуюю же нефтяною тафтою плавал
у берега город, нечто из камня и сплавов.

3

Как некоторые из моего реестра, он
скорее радовал глаз, нежели нудил вон
выскочить, сплюнув прощально в воду ли, на перрон;
заштат, колониальность моды, враки ворон,
байковая интонация речи, музейная пыль
на контрфорсах церквей, совместимость толпы
с местной элитой; череда молитв и пьянок
(куафер, поди, по-старинке ставит пиавок),
вся эта мелкая розница жизни под
небом северной кисти, это - лучший уход,

4

классный свал из бедлама другой
местности, где силуэт человека пургой
других силуэтов затерт; и слова,
сказанные шепотом и на ушко, после молва
выворачивает и треплет, как муниципальный флажок -
ветер, ссылаясь на речи твои, дружок,
как на первоисточник. И, тихо причалив, я
схожу на пристань: с пробитым ребром скамья
и кошка, что тырит рыбу у доброй реки…
Плещет ундина, покачиваются огоньки.

2007

***

В озаренный ливнем сумрак того квартала,
где картаво стучалась вода в водостоках,
в хромой коридор балконов, арок, порталов,
в тупик перспективы без запада и востока,-
сюда третьего дня, как с перепою, зашла
зима, опробовав крыши, ступени, капоты:
легла, не подтаивая, припорошила шлак
последней листвы, затуманила потом
потекшие стекла (в них прохожий сочился);
далекое тра-ла-ла церкви в тумане -
как мир больших величин, разъятый на числа,
а лучше - как мелочь или ключи в кармане.
Осень качнулась и спряталась в разные щели,
щели законопатили, сменили походку,
и гардероб, и сны; перестроились еле-еле,
и начали заново, делая вид, что в охотку.
Декабрь похож на витрины больших магазинов:
шубы на буратинах, в стразах унты, и яркий,
как бессмертие, фон подсветки: сине-
лиловый - ей-Богу, от мертвых живым подарки.

2007

***

В ДОМУ

Е.Ж., с любовью

Ночь в присутствии лампы и быстрой метели,
в коконе тишины, дробящейся на
бормоты и причитания утвари; на неделе
зима закрепилась везде, отовсюду видна.
Тысячу лет тикает кран метрономом,
капает, точно в кумполе точит мегрень;
джинсы и свитера говорят: "Мы дома",
а сами - как лежбище складок, гарем.
За окнами - под копирку - дома и деревья,
ксерокопии белого с грязным ватным подпалом
на кромках; и, по-хозяйски заботясь о чреве,
собачка в мусорник впала, где и пропала
из виду; а ты-то, а ты, в пеньюаре,
под одеялом верблюжьим, колени прижав
к подбородку, похожая на гитару
с лопнувшей мыслью о счастье; а там - вожжа
поземки под хвост переулку попала; люди
падают, скользят, идут и там и тут,
да бурые листья - кофейные пятна на блюде,
да решетки оград - вполне бесполезный редут.
Все это можно рассматривать как диараму,
либо скопище мелких событий зимы,
всю эту перипатетику, косо и прямо
происходящую; норд просит взаймы
у веста - и оттого везде задувает,
и ветки на белом - твое кружевное белье;
гляди - вода подо льдом, точно листья вайи…
Если желаешь - пусть это будет твое.
Львы толстые сугробов, рильковские бородки
сосулек и беккетовские антре витрин,-
при длинных периодах сих - короткое
дыхание у говорящего; он один,
а слушателей навалом, как снега повсюду:
книги, посуда, иной невидимый хлам…
Если закончить здесь,- я все позабуду,
то, что хотелось сказать мне; и пополам
делит окна свет ночника, и все это сразу -
звуки, цвета, твое присутствие в них
(Господи, дай мне закончить эту вот фразу)-
все это - прусто-прокрустова проза, не стих,
не взирая на признаки-призраки метра и на
привидения снегопада в шалях, чье "ша",
смешавшись со сквозняком и его окариной,
шепчет в щели единое слово - "душа".

2007

***

УСПЕНСКАЯ УЛИЦА

Громоздкое, но бесшумное, привиденье трамвая
движется по Успенской к парку, в тумане,
а он наползает от моря, навстречу, трамвай покрывая,
и где-то по ходу, поблизости, липа дурманит.

Пешеходное здесь и полетное там, смешавшись,
создают территорию жизни, обманка кличет обманку
по имени; так, по номерам, фасады из замши
узнают друг друга вечером и спозаранку.

Привидение старого образца, из надежной материи
отошедшего бытия, с дождями его, разговорами
о смерти и о погоде, инфляциями, гугнивой тетерей
вагоновожатого, с давкой внутри и орами.

Там, за неслышным нам дребезжаньем оконным, едут
ланжероновские пейзане, лопуховый отряд старух
в неимоверных панамах, с внучками, что к обеду
нынче приходят к вам, засиживаясь до двух

ночи, все вспоминая; и этот процесс неспешный,
как поедание арахиса, попивание коньяка; трамвай
просвечивает, как легкое платье, и безутешно
в памяти выцветает, как августовская трава.

Булыжной насквозь была эта Успенская; ныли,
с рельсами заодно, окна; и рельсовый путь
напоминал следы от десертной вилки или
кривенького Лобачевского, если б когда-нибудь

рельсы связались узлом, но у парка удавом лежало
кольцо разворота; и, с порцией пляжных котлет,
два сундука на колесах, гремя и искря, продолжали
к Заставе окраинной ход, вдоль жизней, смертей и лет.

Радостным был маршрут, всегда с предвкушением моря,
мавзолеем виднелся сортир, продавали круги и очки
для особо приезжих; пляж - междометье из разговора
ни о чем: базар и разводы, удочки и крючки.

Громоздкое, в красно-желтых струпьях, одышливое виденье
стоит на конечной, глядя - глаза в глаза -
перспективе линейной Успенской; и это его Успение,
а дальше дороги нет, только в память да на небеса.

2007

***

Из сказанного запомнилось: небо в снегу,
фонарный плафон, о который ушибся вечер,
набросок фасада, который уже не смогу
дорисовать по памяти, не изувечив
общего замысла…
Из виденного - удержал
немотствующие междометья внутренней речи,
и мысли слипались, как нули дележа,-
так я понял тебя при первой встрече.

Отчего же нет в тебе ясности? И отчего
то, что любой без труда возьмет и оценит,
для тебя непременно - заносчивость иль колдовство,
репетиция второстепенной роли на сцене?

Но как хороша ты бываешь в блеске своих
ложных предчувствий, снов на фрейдистской подкладке,
как ты умеешь меня оставлять в живых,
чтобы добить потом, доканать украдкой!

Так и останься там, на своих путях,
в рощах, где идолы длят свои тени, друиды бродят,
при озареньях своих оставайся да при новостях,
глубоко безразличных моей человечьей природе.

2007

***

ЭЛЕГИЯ

М. Эпштейну

Захлопнулась дверца, такси отвалило вослед
косящему, как глаза азиатки, снежку.
Пять-тридцать утра, прочистим-ка, пока нет
поблизости никого, свой нос, отдадим платку
вокзальные запахи гари и сна; баул
выпрямляет лопатки, осанку стройнит беглеца;
Сочельник щеки надул, помедлил, загнул
полу полупальто, прошелся по коже лица.
При порожнем перроне молчит длинновязый состав
(мерзкая наблюдательность проводников и ментов),
до отбытия - час, и от этой мысли устав,
человек поплелся в кафе, быв ко всему готов.
Пахло котлетой, спросил коньяк, виноград,
привокзального кофе, что отдает носком;
как он пил "три звездочки" и как он был не рад,
как вспомнилось обо всех, а собственно - ни о ком.
Мегафонная гулкость вокзала, скользнувший журнал
со статьей о Набокове (бред дурака),
у ноги баю-баю баул, а барменша - она
улыбается, в мелких маневрах своих ловка.
Чуть позднее, в окне, за штриховкою снега - поля,
астеничный лесок, осовевшая мякоть СВ;
вот и выпало снова давать от себя кругаля,
отражаться в окне с пятном ночника на голове.
Предпоследняя даль и последняя близь, и летят,
поднимаясь и опускаясь, проворные провода,
озерцо в камышах, где утка учит утят
стать рождественнской птицей, слепая блестит вода.
Запакуй себя глубже в купе и еще прикупи
глянцевитой тоски, алкоголя, копченую снедь;
проплясав по лесам, зрачок замирает в степи,
чем ровнее дыханье, тем, кажется, внятнее смерть.
И приятной дороги желает ему проводник,
проводница могла б заглянуть (стоит только начать)…
Не ложится спать пассажир, в стекле попивает двойник,
и на наволочке фирменная печать.

2007

***

УЛИСС: ПЕСНЯ ПУТИ

Е.Ж., с любовью

Знаемое наперед,
и цыганва сказала…
Жизнь открывает рот,
словно арка вокзала,
"стоп" стоят поезда
(магия семафоров),
публику сносит туда,
откуда не очень скоро.
Вот кровеносный ком
линий и направлений:
сразу бы далеко -
это во мне от лени;
глянь, кровеносный куст
веток, развязок, туннелей;
вечер отъезда пуст,
как в снегопад - качели.

Я застегнул пальто,
двинулся вдоль перрона;
я для тебя - никто,
значит, тебя не трону.
Так же, как ты меня
(таймер забит метелью),
два зеленых огня,
колется крест нательный,
съехавши на ребро,
лямка вализы давит;
рельсное серебро
матово под удавом.
Перемигнул семафор,
рельс поменял окраску;
не замечал до сих пор:
фонарь - как пугало в каске.

Из всевозможных нот
сложится эта - протеста
против ненужных щедрот
ваших, время и место.
Хроменький парадокс:
места того - навалом,
времени же - с гулькин нос…
Где не околевала
наша: в метель с горла,
"пражский" с кремом - руками,
или похуже дела -
брошенный в голову камень…
Шахматная доска,
эндшпиль в самом разгаре,
на верхней полке тоска,
на нижней полке гагарин;
храпящие ВВС,
свисают нога и крылья,
а за окошком лес
вьется гривой кобыльей.

Это - песня пути,
длительности, морденты…
Поезд ночной летит,
как срезавшиеся студенты -
в пивную, горе обмыть;
летит, перелески строя
по шнурку, чтобы мы
там обнялись с тобою,
где с козырьком вокзал
или вприсядку площадь,
пусть мозолят глаза,
как цирковая лошадь;
пусть обнимемся там,
пусть и здесь - где угодно,
в пику всяким местам,
где для нас несвободно.

Я уезжал налегке,
как пропадают из виду,
с чем-то дорожным в руке,
я проглотил обиду.
Скопленное про запас -
бабы, друзья-подонки -
обстоятельства в нас,
мы в них, все это тонкое,
рвущееся по швам
с нечеловеческим воем…
Где бы Вы были, мадам,
если б нас не было двое?
Вижу, глаза закрыв,
фигурку под снегопадом,
и задирает порыв
ветра выше, чем надо,
испод твоего пальто,
рвет у груди букетик…
И обнимает никто
лучшие плечи на свете.

2007

***

Дервиши у наливаек, с мутными от снегопада
взорами, с глиняной кожей висков и пергаментом
костлявых кистей, - этим все время надо:
и когда подтаивает, и когда метет.
Это - гетто иного опыта, если проще -
Дао города, всепогодность как декабризм,
а площадь любая сгодится; им подошла бы и роща,
если б там наливали; и оптимизм
этих субъектов пространства вогнать способен
в трепет не только фасады в лужах, но
и само мироустройство; пьянственные особы -
они, как иммортели, чье волокно
обречено под любыми ветрами, в любое
время года поддерживать соков ток,
благодаря возгонке лимфы; со странной любовью
глядят они в свою вечность, на свой восток.

2007

***

У ПАМЯТНИКА П.

Глипты старого льда, новодел сосулек,
александриты дня, лиловые призмы сумерек,
вполне третьяковский пейзаж: серовы, суриковы…

Не достает героя, главной фигуры.
Оперный - как восклицание архитектуры,
шершавое тутти трелей и фиоритуры.

Теперь - окончательно вечер, черты и изгибы
декольтированной тишины, чьи снежные грыжи и глыбы
мрамореют на фоне моря… "Друг милый, Вы бы

не отказались, идя со мною, взглянуть на это,
как на некий приятный эскиз конца света?
Тогда Вам замерзший фонтан вместо букета".

Романтическая особа, стряхнувши пепел,
не нашла это ни преднамеренным, ни нелепым,
добавив, что памятник Пушкину лучше склепа.

И - никакой эстетики, дымная даль бульвара,
римское "пять" - две тени, точнее - пара,
прикрывшая поцелуй драконами пара.

2007

***

ДАЛЕКОЕ, 1984

Мини, миди, макси. Veni, vidi, vici.
А потом куда же, где здесь черный ход
с рыжими котами, где на половицах
вымазано рыбой? Скоро Новый год.

О каких встречаньях? И какая мама?
Мы, того, студенты, нас судить нельзя;
мамы ходят мимо, смотрят очень прямо,
взглядами по юбкам дочерей скользя.

Новый год не дома, дедушка - профессор,
маме тридцать девять, да совсем одна;
архетипы жизни, и, для интересу,
напоивши маму (дочь давно пьяна),

видим грусть и жалость, видим грудь и щеку;
и когда, под утро, в доме будут спать,
мы присвоим это - тоже одиноко,
и такая чуткость - дочке занимать.

Вот и vidi-vici. Перемена роли,
дочка спозаранку смылась отмечать
мамины триумфы; ставки и пароли
сами отменились, сорвана печать.

Это даже лучше, потому что чище
суть эксперимента, градус выше, но
зимними ночами страсть покоя ищет,
а находит бурю; что ж, гляди в окно.

Дача на отшибе, ромовые бабы
снега в околотке, тайный ток любви;
хоть не загадали, но сбылось хотя бы;
и в окне закатный и посмертный вид

местности, где было белое белее
кружевного, соли, чашек и пятна
на изрядно рыжей морде котофея;
и штакетник с тенью - снег и тишина.

2007