Четверг, 01 декабря 2016 00:00
Оцените материал
(0 голосов)

ЕЛЕНА ЧЕРТКОВА

СЧАСТЛИВЫЙ
рассказы
 

КОРОЛЕВСКИЙ ПОСТАВЩИК 

Al que madruga, Dios le ayuda.
Кто рано встает, тому Бог даёт.

Старший Саррия просыпался рано. Как только небо обозначалось бледно-оливковым квадратом в окне, он нашаривал под кроватью тяжёлые высокие ботинки и шёл на кухню. Как всегда, выпивал свою кружку кофе, привычно принюхиваясь к бодрящему его аромату, съедал несколько arepas – кукурузных лепешек, протягивал руку к sombrero и выходил из дома. К тому времени небо свежело от только что разрезанного арбуза – рассвета; спуститься с холма да подняться на другой – вот и его cafetal.

Как и многие крестьяне в Колумбии, Саррия «сидел на кофейном дереве» – так это здесь называется, когда разводят кофе и живут на доходы с плантации. Дело нелёгкое и хлопотное; зерна сначала сажают в сырой песок, а потом ростки переносят в пластиковые мешки с хорошо удобренной почвой, и только по прошествии четырёх месяцев саженцы готовы к высадке в землю. Теперь знай – ухаживай да жди урожая; первые редкие зёрна нальются только через два года (плод называется «вишня» и содержит два зерна), а через пять лет войдут деревца в зрелую силу. Каждое из них живёт восемьдесят лет, а плодоносит только первые 25-30, так что нанянчишься с посадками. Но зато: «El que nada debe, nada teme» («Кто никому не должен, тому бояться нечего»). Саррия сроду ни от кого не зависел; его cafetal кормит немалую семью, и на прожитие хватает. Пусть старость не за горами; но вот уже и первому внуку четырнадцать минуло, вырос помощник хоть куда!

Но была, была у Саррии морщина меж бровей; большая его докука. Guerilleros (партизаны) то и дело просили если не продуктов, то единственный грузовичок одолжить. Им-то что; вооружённые, и то от солдат в сельву прячутся, а тут сиди на виду с большой семьей и береги её, как знаешь… Случись что, и не спастись. Или власть накажет за помощь партизанам, или партизаны отомстят за сотрудничество с властями. Недаром старики говорят: «Quen siembra vientos, recoge tempestades» («Кто сеет ветер, пожнёт бурю»). Потому взял Саррия жену и детей, и увёз от греха подальше. И всё-таки: не бросать же было нажитое добро без присмотра? Вот и решил он оставить finca (крестьянскую усадьбу) на старшую дочь и внука: авось не причинят зла беспомощной женщине с мальчишкой? Ой, как он ошибся… И дочь, и внука расстреляли.

Не спрашивайте – каким образом; а только добралось семейство Саррия до Швеции (видно, были у рачительного хозяина деньги под матрасом). Ну, а в Швеции беженцам поддержка полагается, так что прожить можно.

Да только не таков был молодой Саррия – Эбер! «Вот ещё! Буду я на дармовщинку подъедаться, – сказал, – soy macho!». Купил женский головной платок, одолжил деньги, у кого смог, и набрал индейских сувениров да амулетов. Расстелил платок на главной площади городка и начал торговлю. Дальше – больше: вот уже ему и в долг поставщик поверил. Расторговался парень! Стал коробейником по ярмаркам ездить, и не ради сувениров – товар посерьёзней пошёл: детские игрушки, индейская кожаная одежда, обувь, мексиканская керамика. Вот он уже и первый свой магазин открыл, назвал его «Изабелла» в честь новорождённой дочери. Со временем сеть магазинов «Изабелла» покрыла и соседние города. Многочисленные братья и сёстры за ними приглядывали; а в одном из магазинов и я поработала продавщицей, пока муж с Эбером по ярмаркам ездил. Рядом с моим мужем Эбер гляделся невысоким складным парнем; медное лицо, тяжёлые прямые волосы он обычно перехватывал в хвост, а то и заплетал. По крестьянской привычке носил высокие боты, а потом и щегольские сапожки; на плечах – кожаный жилет с бахромой. Походка лёгкая, охотничья; голос прозванивал хрипотцой. К тому времени разведённый, экзотический индеец имел бешеный успех у шведок, так что ярмарки его удавались не только торговлей, но и любовными приключениями (Быль молодцу не в укор!). Было ему из кого выбирать! И взял он за себя густокудрую беляночку Беатрис, которая стала ему верной помощницей во всём, за что бы он ни брался. А Эбер, как настоящий коммерсант, всегда держал нос по ветру: глядишь – на рынке перемены, и вот уже – новые товары, новые маршруты. Рисковал, терял деньги. Но затевал новые дела и надолго в городе не задерживался: то ковбойская одежда, то обмундирование для байкеров, то мебель, обтянутая бычьей кожей.

Приходя к нам, с тоской оглядывал стены в книгах и искренне сожалел: «Эх, не выучился ничему! А теперь уже и не успеть…». И вспоминал дедовскую пословицу: «La letra con sangre entra; y la labor con dolor» («Буква входит с кровью, труд – с болью», если перевести дословно).

А трудяга Эбер неимоверный. И вот почему у него всё получалось: верил в себя и ничего не боялся. Хоть были и потери; и обворовывали его, и обманывали. «А уж на таможне колумбийца всегда чуть ли не рентгеном просвечивают – ну как же! Из страны наркотиков, – усмехается Эбер. – А ведь не только кокой знаменита Колумбия. Это ещё и страна изумрудов», – и замолкает. Изумрудные каскады листьев родной сельвы видятся ему сквозь солнечные сети; а вот и крыша отцовской усадьбы темнеет меж зеленью, и гамак на галерее чуть покачивается, будто кто-то с него только что встал. На кухне мама готовит seviche – тушёное мясо с овощами, а пока от котла поднимается дразнящий пар, можно погрызть chicharrones – свиные шкварки. На сладкое будет «arros con coco» – рис, сваренный в кокосовом молоке. А потом всю кухню заполнит аромат своего только что смолотого кофе, и после каждого глотка можно будет смаковать эту совсем особенную кислинку, присущую колумбийской «арабике». В портале на табуретах, обтянутых бычьими шкурами, курят братья; за домом сёстры, смеясь, возятся с новорождёнными поросятами – прикармливают их. Вот лошадь взбивает мягкую пыль дороги – это соседка с ближней finca едет к рукодельнице-матери ниток попросить… Хорошо жили!

«Не может быть, чтобы я уехал навсегда», – эта мысль точила Эбера, как мышь притолоку. Но, чтобы снова купить землю, нужна немаленькая сумма. И обратился Эбер в банк с просьбой о кредите. Банк отказал. «Значит, сам соберу!», – упрямо решил наш герой. Работали оба с женой, а жили скромно: квартира однокомнатная (часто у одной из стен высились ящики с товаром, не уместившиеся в нанятом складском помещении), машина не из лучших – «Оно и хорошо! Не бросается в глаза разбойникам на дорогах», – рассудил Эбер, – «Cuidemos bien los sentavos, que los pesos se cuidan solos», что значит – «Копейка рубль бережет».

Ну, вот и куплена земля на родине, и заложены cafetales – плантации. На холме поднялась новая finca – усадьба. Местному плотнику заказали совсем простую мебель – широкую кровать с четырьмя столбиками по углам – чтобы растягивать на них mosquitero – сетку от москитов; большой стол (чтобы рассадить приходящих работников), окружённый стульями из бычьей кожи; в портале расставили кресла-качалки из пальмовой соломки, а меж ними – горшки с цветами. По всему дому разместили tinajas – большие глиняные корчаги с водой: от них, да ещё от каменного пола, кажется, исходит драгоценная в тропиках прохлада. На галерее развесили гамаки. У стен высадили madreselva – жимолость. За домом сложили corral – загон для осликов; ну а кто, кроме них, пройдёт меж кофейными деревцами, навьюченный полными мешками зёрен? Усадьба уже живёт, дышит запахами; они перевили её, как музыка – стихи, и стали не песней, а гимном жилья и уюта. На кухне горячо и влажно распускается тмин в котле, в комнатах – еле уловимый запах лаванды от занавесок, в портале душистыми языками разговаривают розы, а на заднем дворе – острый запах навоза перебивает аромат свежескошенной травы. О чём эти запахи? О том, что мечта начинает сбываться!

Беатрис взяла на себя публикации в сетях о фирме «Cafesarria», и шведы вскоре стали ценить этот сорт, как экологически чистый продукт, чему свидетельство – многочисленные лабораторные анализы. И как-то раз небольшую кофейню в городе Евле посетил король Швеции Карл Густав, испробовал кофе и отозвался о нём весьма благосклонно!

Раз в год, в сентябре, высочайшая семья устраивает так называемый «Шведский обед»: к королевскому столу приглашаются значительные персоны и люди, знаменитые своими замечательными делами на благо страны. И вот случилось чудесное! Семья Саррия получила такое приглашение. И пошли Эбер с Беатрис в самый большой магазин городка – «Неннес и Мориц» – выбирать костюм с галстуком. «Я не сразу поверил, что это приглашение – мне! – рассказывал Эбер, – Как это простой крестьянин – и сядет за стол с королём?». А по дороге в Стокгольм, обдумывая всё это, молодой Саррия приободрился: «Что ни говори, а кофе во дворце сварят из зёрен с плантации Саррия».


КАМЕННЫЙ ГОРОХ

В деревне Рябково не было церкви; это в солидном селе Багаряк стоял собор из красного кирпича, правда, пустой и без окон. Зато в Рябково, в ничейном доме, поселилась монашка. Анна Павловна – так её все называли – была сухонькой старушкой с ясным взглядом и светлой улыбкой. Избёнка её состояла из одной горницы; печь, стол, лавка, узкая металлическая койка да иконы в красном углу. Потемневшие святые лики были бесхитростно украшены фольгой и бумажными цветами, изрядно выгоревшими; не переставала гореть лампадка, оживляя смуглые черты Христова воинства. На окне буйно цвёл «Ванька мокрый»; и истоптанные половики, и посуда, и одежда Анны Павловны – всё это приношения деревенских доброхотов. «Она за нас Бога молит; ведь и так без церкви живём… Ладно хоть – Анна Павлова есть», – говорили они. В пору моего гостевания у бабушки и она посылала меня к монашке с миской похлёбки, накрытой ломтем хлеба, с молоком и душистыми золотыми шаньгами. Анна Павловна встречала меня с тихой радостью, усаживала у окна в путанице лучей меж сочных листьев, всматривалась с улыбкой в лицо. Обстоятельно расспросив о домашних, и сама начинала рассказ, часто – из своего детства.

«Я малым-мала одна осталась, мамонька с тятенькой молодыми померли», – заводила она. «Ну, куды робёнка девать? Деревенские и отдали меня в монастырь. Там и росла… Сёстры меня к послушанию не неволили, а просто заботились да кормили. Учили грамоте, вышиванию. Я, быват, на взгорок с работой выйду – холстинка на пяльцах да нитки в пестерюшке. И вот туда – на солнышко – что ящерок набежит! Множина! Сидят, греются: изумрудные, вот нали как водой облитые, блестят! И то, думаю: не Хозяйка ли Медной горы свое войско кажет?».

Бабушка заметила, что я у соседки засиживаюсь, да и подсказала: «Ты у неё про каменный горох расспроси».

Ну, я на другой день и приступила к ней с расспросами. Старушка облизнула губы, приосанилась и с удовольствием начала историю:

«Монастырь наш с большим красивым селом суседствовал. И жила в нём степенная купеческая фамилия, Измоденовы их прозвание. Сам-от лавку держал, торговал мануфактурой. А жена его, Евлалия Фоминишна, домовничала. Детей она не привела; видно, потому и дом держала открытым. Беспременно при ней проживали странницы, кормились блаженные. Под вечер, управившись по хозяйству, приказывала купчиха ставить самовар; собирала за столом приживалок и расспрашивала, кто что видел чудесного. И рассказал ей ведь кто-то о каменном-то горохе! Дело это давнее, и случилось оно в далёких палестинах:

Льются воды Иордана
В Гефсиманский грустный сад.
У купели Иоанна
Смоковницы стали в ряд.

И матушка-Богородица, как одна осталась, так бывало, и придёт в этот сад скорбеть.

Раз при солнечном восходе
Шла молиться в сад она.
Видит – грубый сын природы
Сеет в землю семена.

Что ты сеешь? – так, с приветом,
Дева-Мать ему рекла.
Камни! – их и даст с ответом
На посев твоя земля».

Подперев кулачком щеку и уйдя голубым взглядом куда-то в поднебесные дали, Анна Павловна с тихим торжеством досказала:

«С самой с той поры доныне
Так и смотрят небеса
На луга и на долины,
Там, где эта полоса.

Но посев на ней не всходит,
Он навек на ней заглох!
Путешественник находит
Только каменный горох».

Помолчав – дав место взволнованному от стиха дыханию – старушка продолжила:

«И вот пала эта история купчихе в голову. Да так, что, когда схоронила она супруга, распродала всё добро, поклонилась родному месту в пояс, а домочадцам сказала: “Не поминайте лихом, а я в палестины буду попадать!”. Не в лёгкую пору скрутила узелок и ушла. Не год, и не два миновали; уж в селе и не поминали об Евлалии, а она возьми да объявись. Худая, ровно помолодевшая; ну что, всё своё дородство на дорогах оставила. И котомка её была легка, а не пустая. Слыш-ка, принесла ведь она каменного гороха! Ровные катышки, а не весят ничего, навроде пензы-камня. Стала жить, как и прежде, в своём бывшем доме – у новых хозяев – странницей. И теперь уж её рассказы слушали; а она и каменный горох всем – чудо дивное! – показывала.

Я, девка-матушка, как сейчас её вижу, Евлалию: лицо потемнело в чужих краях, да так и осталось смуглым. Сама, как ржаная корочка; а взор-от светлый, глаза небесные. Так и дожила свой век, как птичка, и схоронили её при монастыре. Племени своего по свету не пустила, а святым походом до сих пор в рассказах жива; ну, старики сказывают, кто ещё жив остался. Вот и ты теперь знаешь…».

Умакивая металлическое перышко в чернильницу, выводя по одной церковнославянские буквы, написала мне Анна Павловна историю о каменном горохе на листочке в косую линейку; свернула текстом внутрь и сказала: «Вот какое тебе от меня будет подаренье; я умру, а ты когда глянешь, да и вспомнишь. Пока жива, буду за вас молиться». И смущённо развела руками: «А больше ничем не богата…».

В тот день я спросила у бабушки: крещена ли? А она ответила: «Ты не крещённая, ты – погружённая» – «Как это?» – «Ну, как… Церковь – сама видишь – пустая, один остов стоит; а далеко мне с тобой, маленькой, было не съездить. Вот монахини и омыли тебя святой водой, с молитвой в купель погрузили».

Вернувшись в город, я спросила у священника: действителен ли этот обряд? А он так ответил: «Когда война или какая другая смута, человеку не надо бы без креста оставаться; и если какой старший окрестит младшего, то, считай, он воцерковлен».

Не в детстве, но выпало на моё поколение и война, и смута. Потеряла я в многочисленных переездах листочек Анны Павловны. И сама выпала из времени, из страны, в совсем другую жизнь, наполненную иным климатом и чужим языком. Другими чернилами, без прописных линеек и вовсе не на бумаге пишу я всё, что помню об Анне Павловне, а она… уже давно она в высоком небесном храме, где купчиха стоит рядом с блаженной. Разве что телеграф солнечных лучей соединяет нас с ними, давно нездешними.


СЧАСТЛИВЫЙ

Нас у мамки семеро народилось. Седьмой-от я: счастливый!

Да родился уж больно маленьким. Мамонька глядела-глядела: то ли карло, то ли кто? Поди и не выживет… И как из больницы её домой выписали, мотнулась она в уборную, да и оставила меня на подоконнике. А по дороге домой заподумывала: неладно это, грех! И вернулась за мной. Счастливый!

Мы – расти, а тут война. В деревне меня жалели: то стакашек молока, то краюшку хлеба мамоньке принесут: «На, Глаша, покорми поскрёбыша». А мамонька как рассуждала: нормальных бы вырастить, а последышек, поди, и так не жилец. Вот как я семью в войну кормил: счастливый!

Дорос до школы; а школа-то в райцентре у нас. Ну, робята меня на закорках по лывам до остановки носили, а уж в автобусе я сидел у окна – кум-королю! То поле мимо, то лес; а я смотрю – как парад принимаю. Даже как-то сохатого видел на опушке.

В школе каждый день о чём-да-нибудь узнаешь; а как читать выучился, так и стал смекать, где книгами разжиться? Тут в наше Рябково автобус библиотечный пустили. И останавливался он аккурат против нашей избы. Так что я вволю мог рыться в книгах и выбирать себе, что душа пожелает. Счастливый!

Мамонька наша после войны вдовою осталась. Озлилась на весь мир и ну приходить на меня: «Давай-нето к делу пристраивайся, нечего даром хлеб жевать, книжный читарь!». А тут к суседям в гости городской из Каменска приехал, и мы к застолью были званы. Работал он по ювелирному делу, и чего только ни рассказывал о разных камнях! Я его слушал, разинув рот. А он и говорит: «Наша наука силы не требует, а вот если верный у тебя глаз – подойдёшь». Ну, что; увёз меня в Каменско и выучил! Вот, бывало, сижу на стуле, а на него ещё пальтушка для высоты подложена; смотрю, какой камень на брошку выбрать, да к которому приложить. Кто стихи пишет, кто картины; а я ведь тоже памятки по себе оставляю! Счастливый!

В деревню своим деньги отправлял, а сам не бывал там больше – не пришлось. Беда пристигла! Стал зрением скудеть; камни все на один цвет видеть. Как тут быть? Добродетель мой порадел, в старческий дом-интернат пристроил. Там ведь не только старики, но и инвалиды живут. Ну, у меня много друзей враз появилось. Новому человеку всяк рад, а уж я-то как старался разутешить народ! Да хоть и надо мной пусть улыбнутся – зато свою беду забудут. Однако же… У меня (впервые в жизни) и у самого туга-печаль. Ведь это что? В руках силы нет; не кости – мягкие хрящики! Поди и у рыбы крепче… А вижу совсем плохо. Квадрат окна ещё различаю: что белая пелёнка висит на стене. Попросился я у уборщицы на окне посидеть, вольного воздушка вдохнуть. Подсадила она меня на подоконник. Сижу и думаю: а не шагнуть ли мне в окно? И вдруг стыдно перед Богом стало: уж он ли меня не сберёг, уж он ли мне не был заступой? Нас у него много, а и меня он подарком оделил: сколь мог, радовался я на камушки, и весь разноцветный мир в ладонях чувствовал! А теперь… Теперь зато друзей много, и если не я – кто их, брошенных тут, позабавит? Я ведь много читал, когда мог; вот и пересказываю им сейчас, что помню. А одна тут у нас женщина (у ней вечно глаза на мокром месте были), она так мне сказала: «Каждый день жду тебя, колокольчик! Ты давай-ка женись на мне. А что; в одной комнате, при общем хозяйстве немудреном, да всегда вдвоём!». А многим ли женщины замуж их взять предлагали? Счастливый я!

Только умерла она вскоре. Сердце износилось. И при нонешних властях наш дом-интернат совсем обнищал, в комнаты уже покоечно селить стали. А я в коридоре под столом устроился. Стол длинной клеёнкой покрыт, так что отдельная квартира получается. Вечером покой; а днём я там и не засиживаюсь – всех надо обойти, всех проведать. Старики уж знают, что я глазами оскудел; вздевают очки на нос и читают мне. Один притомится и заснёт – к другому пойду. И ещё расскажу вам: наша общая кошка, толстая Муся, у меня под столом теперь ночует. Прижмётся и таково-то мирно загудит, что сны вижу разноцветные и интересные. И тепло с ней…

Слышал, близко идёт война; вот и брат пошел на брата, как в Библии писано. Мыслимое ли дело? И чего людям – при полной-то оснастке для жизни – в мире не живётся? Видно, им надо больше, чем у них есть! Если подумать, мне бы тоже больше, чем у меня есть, хотелось; но я как привык? То, что есть – и в этом благо. Есть кров, есть хлеб; жизнь у нас мирная. Старички мои наперебой к себе зазывают; кто и угостит чем. А я гостинец передарю – и, глядишь, человека порадовал! Муська тоже… ходит за мной, как верный страж. А недавно нянечка старенький приёмник на батарейках подарила: счастливый я!

Прочитано 3162 раз

Оставить комментарий

Убедитесь, что вы вводите (*) необходимую информацию, где нужно
HTML-коды запрещены



Top.Mail.Ru